Исследователь античного стоицизма Тони Лонг как-то признался, что в 1964 г., когда он начал заниматься этой темой, стоицизм был «наиболее обойденной вниманием философской школой античности». Стоики воспринимались в лучшем случае — как источники остроумных интеллектуальных задач, а в худшем — как малоинтересные и, пожалуй, утомительные моралисты.
Одним из тех, кто заново открыл стоицизм в 80-е гг. XX столетия, стал Пьер Адо, который предложил рассматривать стоицизм (как и другие философские школы античности) в свете того, что он называл «духовными упражнениями». Суть его подхода можно резюмировать следующим образом: античные философские тексты призваны «не информировать, а формировать»; не следует искать в них систематичного изложения доктрин (»набор пропозиций»), поскольку их задача — не производство систем, а образование слушателя. Философия не сводима к текстам и должна рассматриваться как определенный образ жизни, усваиваемый учеником в рамках философской школы посредством различных упражнений. Философская теория находится на службе философского образа жизни и понятна лишь в его свете.
Понимание философии как упражнения (аскезы) и образа жизни позволило Адо предложить принципиально новую трактовку известных философских текстов, в том числе — «Медитаций» Марка Аврелия. В этом тексте долгое время усматривали нечто вроде интимного дневника, в котором пресыщенный жизнью император излагает свои задушевные мысли, и на этом основании Марку Аврелию диагностировали даже некоторые расстройства психологического и физиологического порядка, включая язву. Поместив «Медитации» в контекст духовных упражнений, характерных для стоической школы, Адо показал, что подчеркнуто отталкивающие описания некоторых физиологических процессов не связаны с личными особенностями автора: Марк Аврелий не изливает душу, а практикует философию. К такому выводу его привело, в том числе, сравнение текста «Медитаций» с «Беседами» Эпиктета.
“Духовные упражнения” или “практики себя”?
«Духовные упражнения» следует отличать от термина, предложенного Мишелем Фуко в «Истории сексуальности», — «забота о себе» или «практики себя». Сам Фуко признавал, что Адо оказал на него влияние, и именно по инициативе Фуко Адо стал профессором Коллеж де Франс (их знакомство состоялось в 1980 г.). Однако для Фуко понятие «заботы о себе» связано с формированием субъекта, с ваянием собственного «я», — на что, с его точки зрения, и направлены античные «практики себя». Адо, напротив, считает, что духовные упражнения предполагают отказ от собственного «я», к растворению его в мире, к избавлению от пристрастности. С позиции Адо, упражнения направлены не на конструирование субъекта (позицию Фуко он называет «новой формой дендизма»), но на выход за пределы собственного «я», на «самопревосхождение» и согласие с универсальным Разумом, в перспективе которого стоик стремится смотреть на жизнь[1].
Эту универсальную перспективу, в которой философ должен смотреть на вещи, Адо сравнивал с позицией Канта. В предисловии к «Руководству» Эпиктета Адо пишет: «Поступок [для стоика] не имеет иной цели, кроме самого по себе незаинтересованного поступка. Эта незаинтересованность предполагает преодоление нашей эгоистичной и пристрастной точки зрения с тем, чтобы подняться к высшей трансцендентной точке зрения универсальной Природы и универсального Разума».
Стоицизм как терапия
Современному расцвету стоицизма во многом способствовало не только «переоткрытие» философии в работах Адо и Фуко, но и интерес к этому направлению в когнитивно-поведенческой терапии, в частности, в работах Альберта Эллиса. Речь идет о возвращении к исходно стоической установке, согласно которой наши проблемы производны не столько от событий, сколько от их интерпретации. Неожиданно открылось, что стоические «правила жизни» — это недорогой и эффективный аналог медикаментозного лечения депрессии, тревожности и просто повседневной фрустрации.
Авторы вроде Массимо Пильюччи и Билла Ирвина обращаются к стоицизму за советами о том, как управлять своими эмоциями, правильно реагировать на критику и справляться с гиперответственностью. Популярные ресурсы продвигают идею о том, что «стоицизм — это о том, как в тяжелых испытаниях увидеть возможности, как быть счастливым даже в самой беспросветной ситуации», и даже беглый поиск позволяет обнаружить десятки роликов на YouTube на тему «Как стоицизм изменил мою жизнь» и «10 рецептов счастья от Марка Аврелия».
Подход Адо, хотя он также часто подчеркивает терапевтическое измерение античной философии, следует отличать и от этого направления. Когнитивно-поведенческая терапия может опираться — частично или исключительно — на стоические кейсы, но, строго говоря, не будет большой беды, если место Марка Аврелия займет другой человек, успешно справившийся с тревогой или гневом. Советы «Выбирайте правильных друзей» или «Смотрите на ситуацию со стороны», которые мы находим в такого рода литературе, сами по себе не нуждаются в Эпиктете. При таком подходе «духовные упражнения» сводятся к набору правил, своего рода душевной технике безопасности. Пильюччи советует: «Перепишите [эти принципы] на лист бумаги и прикрепите их на видное место». Лист бумаги — синоним абсолютной деконтекстуализации. В отрыве от контекста эти правила становятся универсальными законами, которые должно применять «в любой непонятной ситуации».
Что касается Адо, то он в своем подходе к стоицизму всегда остается историком, вдумчивым и внимательным к деталям. Предисловие к «Эпиктету» открывается замечанием: «Арриан писал не для того, чтобы его поняли мы, люди XXI века. Он просто хотел написать другу или, самое большее, группе почитателей Эпиктета, но никак не для читателя любой страны и эпохи» (о том, что сочинения Эпиктета написал на самом деле другой человек, смотри далее). Свою задачу Адо видит не в том, чтобы извлечь из текста полезные наставления, а «сделать чтение этого текста доступным [для современного менталитета]».
Само осмысление чужого опыта именно как чужого не исключает того, что этот опыт может кому-то помочь. В «Философии как способ жить» Адо замечает: «Если мы скажем напрямую: делайте так, или делайте эдак, то тем самым мы диктуем поведение с тоном фальшивой уверенности. Но благодаря описанию духовного опыта, пережитого другими, мы можем приоткрыть и предложить духовную установку; мы тем самым озвучиваем призыв, который читатель волен принять или отклонить. И именно ему мы даем возможность решать».
В этом плане, хотя сам Адо не называл себя «современным стоиком», он сохраняет верность античному стоицизму в важнейшем: уважение к свободе другого, к его праву принимать решения — причем принимать с осознанием как исторического диапазона возможных решений, так и уникальности каждой конкретной ситуации.
«Руководство Эпиктета» — сочинение Арриана
Сочинения позднестоического периода сохранились относительно хорошо, если сравнивать с эпохами Ранней (Зенон, Клеанф, Хрисипп) и Средней Стои (Панетий и Посидоний), которые дошли до нас лишь фрагментарно. Однако и здесь есть некоторые филологические трудности.
Дело в том, что Эпиктет, как и его учитель Музоний Руф, ничего не писал. «[Как и Сократ, эти философы] считали, что истинная философия осуществляется не в застывшем монологе литературного произведения, но исключительно в процессе живого и пережитого диалога, способного наставить слушателей на путь собственного философского образа жизни», — пишет Адо (глава «Беседы Эпиктета»). Дошедшие до нас тексты — результат редакторских усилий их учеников: Арриана в случае Эпиктета и некоего Лукия в случае Музония.
Поэтому исследование Пьера Адо открывается вопросом о личности упомянутого Арриана и цели его сочинения (глава «Арриан Никомидийский»). Арриан присоединился к школе Эпиктета около 108 г. н.э., когда философ (к тому времени изгнанный из Рима) уже обосновался в Никополе (Греция) и открыл там школу (94 г.).
Это ставит перед нами вопрос о том, насколько тексты Арриана (а он не скрывал того, что подражает «сократическим сочинениям» Ксенофонта) отражают характер устных бесед Эпиктета. Насколько бывший раб, каким был Эпиктет, отвечал за содержание таких литературных произведений, как «Беседы» и «Руководство»? Ответ Адо основывается на анализе языка и стиля. Он приходит к выводу, что в основе текста действительно лежат записи Арриана на «семинарах» Эпиктета, которые он, однако, подверг некоторой художественной обработке и «позволил себе кое-что добавить».
“Руководство” не адресовано философам-анахоретам
Арриану, как мы можем судить по эпиграфическим памятникам, предстояла блестящая политическая карьера при императорах Траяне (98-117) и Адриане (117-138). То же можно сказать про его друга Мессалина, которому адресовано «Руководство»: он отождествляется с Гаем Прастиной Мессалином, консулом в 147 г.
Оба факта примечательны: среди стоиков того периода — немало видных государственных деятелей, и Адо считает, что именно они были аудиторией Арриана (глава «Что намеревался написать Арриан»). Большинство советов, заключает Адо, обращены не к тем, кто намерен запереться в стенах школы в поисках философской безмятежности, но к тем, кто обзаведется семьей, сделает карьеру, будет участвовать в пирах «нефилософов» и т.п.
Но почему в то же время Эпиктет требует полной отрешенности, недостижимой в миру? «Сначала следует строгий образ жизни, который предписывается внутренним уставом школы, наподобие послушничества, где человек запасается на всю жизнь хорошими намерениями и привычками. Следует делать всё, словно ты истинный философ», — пишет Адо. Этот период направлен на исправление привычек и требует особой решительности. Некоторые наставления Эпиктета могут показаться слишком резкими, даже противоестественными (например, в главе 12 «Руководства»: умереть от голода лучше, чем жить в страхе), но — предостерегает Адо — всегда «надо делать скидку на парадокс»: «Исправление дурных привычек требует рывка в противоположном направлении».
В то же время, «Эпиктет задумывается о вступлении [своих учеников] в жизнь, то есть о том времени, когда они будут … исполнять свои должностные обязанности». Их привычка к добродетели к тому моменту должна быть устойчива, и только так они смогут принести пользу своему городу или провинции.
Но что такое польза для города или провинции, если только добродетель — благо? В главе 24 Эпиктет отвечает на возражения тех, кто боится оказаться «никем»: «”А какое место я буду занимать в государстве?” ‒ Какое сможешь, оставаясь верным и совестливым. Если же ты, из желания помочь государству, отбросишь это, – какой ему будет прок от человека, ставшего бессовестным и вероломным?»
Человек совестливый может оказаться полезен, исполняя свой долг в отношении вещей «безразличных» (т.е., в терминологии стоика, не связанных с нашим «жизненным выбором» и недостойных стремления). Но он должен быть готов и к тому, что в драме жизни он останется на вторых ролях (глава 17), что ему придется играть роль обывателя или даже нищего.
Парадокс актёра
Таким образом, хотя стоик, по Эпиктету, не стремится к должностям и не считает благом ничто внешнее, он может хорошо исполнить роли правителя, отца, друга — руководствуясь не своими желаниями, но соображениями долга. Опираясь на театральную метафору самого Эпиктета (глава 17), Пьер Адо называет это «парадоксом актёра»: «Лучший актёр, согласно Дидро, тот, который умеет играть, оставаясь безучастным, не давая увлечь себя страстью персонажа, которого он играет. Он владеет искусством всё изображать, то есть одинаковой способностью к разного рода характерам и ролям» и «Мы будем играть роль тем лучше, чем больше наша внутренняя свобода, чем с большим безразличием мы принимаем назначенную роль, рассматривая ее как ниспосланную божественной волей».
Распространен взгляд, что римско-эллинистическая философия (в том числе стоицизм) — это своего рода утешение для тех, кто не может изменить жизнь к лучшему. По словам Бертрана Рассела, этика стоиков «призывала скорее к терпению, чем к надежде»[2]. Речь идет о том, что люди, лишенные возможности повлиять на действительность, были вынуждены менять свое отношение к происходящему.
К такому выводу может подталкивать и сходство античного стоицизма с христианской аскетикой. Сам Адо напоминает (глава «Читатели Руководства»), что этот текст стал «настольной книгой монашества»: например, мы находим цитаты из него у аввы Дорофея в VI в. Но все-таки сам Арриан адресовался не монахам, а, скорее, подобным себе «продвигающимся» (т.е. несовершенным) философам. «Само существование этой маленькой книжки свидетельствует о духовных поисках, которые имели место в среде римской аристократии», — считает Пьер Адо.
Пример самого Арриана, не говоря уже про Марка Аврелия, свидетельствует о том, что стоическая философия не была формой «ухода в пустыню». Как мы видим, хотя Эпиктет предостерегает начинающих философов от стремления к государственным должностям, почестям и славе, он не настаивает на том, что от этих вещей следует отказываться, если их предлагает Судьба.
“Предел” и “цель”
В основе учения Эпиктета — различие между тем, что «в моей власти» и «не в моей власти» (по мнению Адо, это различие он заимствует у Музония). Не в моей власти избежать того, чему суждено быть: смерти, болезни, страданий. В моей власти — единственное благо, добродетель. Но тогда зачем что-то делать?
Здесь опять можно вспомнить возражения Рассела: «Мы восхищаемся медицинским работником, который рискует жизнью во время эпидемии чумы, потому что считаем, что болезнь есть зло, и надеемся снизить частоту заболеваний. Но если болезнь — не зло, медицинский работник вполне мог бы сидеть дома».
Однако Эпиктет не призывает к тому, чтобы «сидеть дома», когда вокруг бушуют несчастья. Чтобы это понять, надо внимательнее присмотреться к стоическому понятию «предела» (τέλος). Предел отличается от цели (σκοπός). Например (тут Адо цитирует Цицерона) стрелок делает все, чтобы поразить цель (σκοπός); «именно это старание оказывается чем-то вроде того предела (τέλος), который в жизни мы называем высшим благом; само же поражение мишени есть только предмет выбора, но не предмет желания» («О пределах добра и зла» III, 6, 22). Попасть в цель или не попасть — зависит не только от нас, но и, например, от внезапного порыва ветра. Это — «не в нашей власти», но в нашей власти — стремиться поразить цель.
Самое важное — не результат, который не в нашей власти, но намерение добиться этого результата. Только оно от нас полностью зависит. В отличие от обывательской морали, которая осуждает «благие намерения», если они не привели к благому результату, стоическая мораль исходит из того, что лишь это намерение ценно, поскольку сознательно, в то время как результат — это во многом случайность. Благо же случайным быть не может.
Ольга Алиева
Материал впервые был опубликован на сайте Republic.Ru в 2019 г. Здесь дается в авторской редакции.
[1] См. его «Размышления о понятии «культуры себя» в «Духовных упражнениях».
[2] «История западной философии», глава «Стоицизм».