Мы уже видели, что Платон считал некоторые удовольствия ложными и приложил немалые усилия, чтобы это обосновать. Мы также сказали о том, что ложность удовольствий подразумевает субъективную переоценку их приятности: так человек, который никогда не видел чистого белого цвета, будет переоценивать “белость” серого (“Филеб” 53с). Такой человек наслаждается, но меньше, чем думает.

Механизм такой переоценки Платон также кратко рассматривает (42b), а, точнее, подбирает для него аналоги из области живописи.  Во-первых, говорит он, мы склонны недооценивать удаленные от нас удовольствия и страдания. Это своего рода линейная перспектива, которая служит источником гедонистического просчета. Принимая решение о том, выпить ли лишний бокал вина, мы склонны переоценивать удовольствие от вина и недооценивать предстоящую головную боль.

Вторая причина переоценки — это взаимное соседство: “удовольствия кажутся бóльшими и более сильными по сравнению с горестями”. Этот эффект взаимного усиления контрастных цветов был, по-видимому,  подсказан Платону некими существовавшими в его время живописными техниками (существует точка зрения, что речь идет о своего рода античном пуантилизме, но примеров такой живописи не сохранилось). 

Это позволяет объяснить, почему “призрачные” (“Государство” 586с) телесные удовольствия сводят людей с ума. Все дело в иллюзии, которую создает контраст, причем контраст неизбежный: большинство телесных удовольствий зависят от страданий и не могут без них существовать. Для удовольствия от еды нужен голод. Если голод несильный, то и удовольствие будет не таким интенсивным. В “Горгии” Сократ сравнивает гедониста с птичкой-ржанкой, которая почти сразу избавляется от съеденного: вот, говорит он Калликлу, твой идеал, позволяющий безгранично наслаждаться жизнью. 

Однако, как мы увидим, ложность удовольствия может быть связана не только с переоценкой. 

Ошибка аскета

Оказывается, говорит Сократ в “Филебе”, существуют “еще более ложные удовольствия”. Человек может думать, что он наслаждается, в то время как он просто пребывает в покое. Такую ошибку Сократ в диалоге приписывает некоторым мудрецам, специалистам в вопросах “природы”, людям строгого образа жизни, которых он называет брюзгами, но которым не отказывает в благородстве. В чем же их ошибка?

Все то, что гедонист называет удовольствием, аскеты считают бегством от страдания (44с). К такому выводу они пришли так. Об удовольствии, по их мнению, надо судить по самым сильным из удовольствий (как для изучения твердости мы бы выбрали что-нибудь потверже). Самые сильные удовольствия свойственны телу. Чем острее недостаток и чем сильнее вожделение, тем больше будет и наслаждение (привет, птичка-ржанка). Болезненное уклонение от нормы ведет и к самым приятным переживаниям, и из этого можно заключить, что само удовольствие коренится в болезни тела и пороке души. 

Из этого аскеты делают вывод, что для мудреца лучше всего прожить беспечально (нечто похожее мы увидим позже у стоиков). Сами они говорят, что “радуются в то время, когда не печалятся” (44a). Именно к такому беспечальному состоянию следует стремиться человеку. Но Сократ с этим не согласен, и он указывает аскетам на две ошибки: логическую и методологическую. 

Логическая ошибка заключается в следующем. Если, действительно, есть некое беспечальное состояние, то его можно назвать покоем. Хотя наша природа находится в постоянном течении, то есть постоянно то восстанавливается, то разрушается, далеко не все эти процессы мы ощущаем, так что для человека вполне возможно не испытывать ни удовольствия, связанного с восстановлением, ни страдания, связанного с разрушением. Если же есть покой, то он должен отличаться от восприятия как позитивной, так и негативной динамики (43е). Покой — не замена счастью, так что “удовольствия” аскета оказываются  “еще более ложными”, чем удовольствия гедониста. Не потому, что они качественно хуже или менее интенсивны, а потому, что они вообще не удовольствия. 

Методологическая ошибка аскетов связана с тем, что они берут для изучения удовольствий самые интенсивные удовольствия, в то время как брать надо самые чистые. “Чистыми” в этом контексте считаются такие, которые не смешаны со страданием. Это не обязательно удовольствия от познания (хотя Платона интересуют, очевидно, именно они), но и, например, те, что связаны с запахами. “Всякое, даже незначительное и редко выпадающее нам удовольствие, раз оно чисто от страдания, приятнее, истиннее и прекраснее, чем сильное и многочисленное” (53с). 

Итак, Платон выделяет как минимум два вида “ложных” удовольствий: одни реальны, но с примесью страдания, которая делает переживания более интенсивными; другие — этот вовсе не удовольствия, а покой.

От печали до радости

Конечно, Платон прекрасно знал,  что во многих случаях покой бывает приятен. 

“Люди, когда у них горе, мечтают не о радостях, как о высшем удовольствии, а о том, чтобы не было горя и наступил покой”, — говорит Сократ в “Государстве” (583с). Его собеседник Главкон с готовностью соглашается. Когда человек выздоравливает, для него нет ничего приятнее, чем быть здоровым, хотя до болезни он не замечал, насколько это приятно. После болезни все бывают мудрецами и аскетами. 

Но зачем Платон тратит такие усилия, чтобы доказать, что спокойная жизнь “на самом деле” не приятна? Здесь явно несколько нестыковок. Во-первых, даже если это верно с точки зрения определенной языковой логики, мнимое удовольствие от покоя никому не мешает: оно не связано ни с ни с пороком, ни с ущербом для общества. Во-вторых, если здесь и сейчас человеку покой кажется приятным, совершенно непонятно, как можно убедить его в обратном. Людям обычно не требуется консультация философов, чтобы понять, что они чувствуют. 

Параллельное рассуждение в “Законах” наводит на мысль, что вопрос об удовольствии ставится, если можно так сказать, в конституционном масштабе. Законодатель, как утверждает Платон, должен учитывать человеческую природу (ту же мысль мы видели и у Аристотеля в “Протрептике”: простой комбинаторикой уже существующего ничего не добьешься).  “Мы обращаемся к людям, а не к богам” (733а), а люди выбирают приятное. В “Никомаховой этике” Аристотель говорит о том же: осуждение всякого удовольствия противоречит тому, что люди видят, и это рождает недоверие к философии (1172b). И презрение к законам, добавил бы Платон.

Иными словами, философ признает тот факт, что человек так или иначе стремится к удовольствию. “Нам хотелось бы поменьше страданий в соединении с бóльшим удовольствием; меньшее же удовольствие, сопряженное с большой скорбью, для нас нежеланно” (733b). Это настолько очевидно, что законодатель, если он хочет, чтобы люди жили рассудительно, должен показать, что в добродетельной жизни сальдо между удовольствиями и страданиями всегда будет положительным, даже если сами удовольствия будут менее интенсивными, чем у людей порочных (734c-d).  

Арифметику Платона в этом месте можно изобразить примерно так (рис. 1). У философа удовольствия не такие сильные и многочисленные, но их всегда будет больше, чем страданий. Это возможно потому, что, помимо необходимых телесных удовольствий, ему доступно некоторое количество чистых удовольствий. Человек распущенный, напротив, может в лучшем случае рассчитывать на то, чтобы свести “дебет” с “кредитом”, но в плюс он не выйдет. 

Обращаясь к свободным людям, а не рабам, законодатель должен убеждать, а не требовать. Платон отводит место для таких увещеваний в преамбуле, имея в виду, что всякий здравомыслящий человек, ознакомившись с его аргументами, свободно изберет рассудительную жизнь. Речь идет  о тех людях, которые естественно стремятся к приятному, но не понимают, что совершают ошибку в своих расчетах. Такие люди несправедливы “не по своей воле”, то есть их заблуждение происходит не из испорченности, а, скорее, от невежества (731d). Поняв, что добродетельная жизнь будет более приятной, они изберут и то, что предписывает законодатель, и то, что предпочтительно для их собственной природы.

Ольга Алиева

Материал был впервые опубликован на сайте Republic.Ru в 2020 г.